Собравшиеся начали рассуждать о роли воспитания, о культуре поведения, о необходимости владеть своими эмоциями, о ненужности и аморальности в связи с этим "таблеточного пикон" здоровым людям. Журналист, однако, был настойчив: все-таки можно или нет надеяться на лекарства? Он пояснял: при лености, дефиците времени, стечении неких обстоятельств, наверное, куда целесообразнее и проще вместо воспитательных и самовоспитательных мер сунуть руку в карман за таблеткой и стать в зависимости от требований спокойным или взволнованным, сонливым или чрезвычайно активным.

Нет, психофармакологический "бум", особенно среди здоровых,- явление неестественное, наносящее вред миллионам людей и отражающее норой слепую веру в "таблетку счастья". По словам известного французского терапевта, прием любого лекарства - риск отравления в собственных интересах. Это полностью относится к транквилизаторам и всем другим психотропным препаратам. Врач и его лечебные возможности - не панацея от бесчисленного количества напряжений и даже потрясений, подстерегающих нас в жизни. Сила воли, знания, упорство самостоятельность, созидающая деятельность - вот что должно предшествовать врачебному и "таблеточному" вмешательству. Что касается определения стратегии и тактики для каждого конкретного больного, то оно по праву может быть приравнено к научному исследованию, цель которого - поиск оптимального терапевтического результата. Индивидуальные "допуски" нормальной, а тем более болезненно измененной психики настолько многогранны, что никакие шаблоны в подборе препарата не допускаются. Все это служит мощным толчком для творчества психиатра. Работа врача стала сложнее, но намного интереснее, результативнее а вместе с тем ответственнее.

В этом отношении надо иметь в виду, что психофармакология может как подавлять болезнь, так и активизировать ее. Предположим, что больному с выраженной депрессией будет назначен не антидепрессант, а какой-либо нейролептик или больному с бредом и галлюцинациями будет дано стимулирующее средство. Нетрудно представить, что депрессивные проявления под воздействием нейролептической терапии, так же как бредовые и галлюцинаторные расстройства под воздействием стимулятора, не только не исчезнут, а, напротив, усилятся.

Новые "права и обязанности" психиатрии позволяют говорить о том, что значение психофармакологии в борьбе с психическими болезнями не исчерпывается практической ощутимостью ос результатов уже сегодня и несравненно больших, ожидаемых в ближайшее время; очень важно и то, что буквально на глазах вырастают мастерство, качество знаний и умение врачей-психиатров.

По чисто формальному признаку - преимущественному влиянию на психическую деятельность - к психофармакологическим средствам относят группу так называемых психотомиметических веществ, имитирующих, вызывающих болезненные процессы. В медицинской практике их применение в нашей стране категорически запрещено, однако для исследовательских целей их значение чрезвычайно велико. В частности, они помогают ученым искать биологические основы, например, бреда, галлюцинаций и других психических расстройств, а также пытаться в эксперименте с помощью лечебных средств изменять у подопытных животных отдельные, специально спровоцированные нарушения.

О том, как действует одно из таких веществ - мескалин, рассказывается в протоколе самонаблюдения (аутозкспсримента), проведенного советским исследователем А. Б. Александровским еще пятьдесят лет назад[1].

"...11 час. 20 мин. Собственными руками отламываю острый конец ампулы, В которой находится раствор мескалина, после чего мне вводят 0,15 г чистого препарата. Затем я перехожу в другую комнату, где поступаю под наблюдение двух психиатров. Действие мескалина еще не наступило... Начинаю обдумывать план на случай затяжки "психоза". Как и что сообщить близким, не травмируя их. Другие вопросы, разрешение которых требует более длительного периода, как предстоящая через 3-4 дня лекция, беспокоят меня меньше, так как я знаю, что длительность действия мескалина не превышает 8-10 часов. В экспериментальную комнату входят еще 3-4 психиатра. Все они смотрят па меня, пытаясь уловить с присущей им психиатрической тонкостью кое-какой психопатологический феномен. Улыбка, шутка, даже обычное передвижение с места на место улавливаются ими, регистрируются. Я становлюсь центром внимания, слушаюсь и стараюсь быть сдержанным, не делать ничего такого, что может дать повод к истолкованию моего поступка как проявления психопатологии. Сознаю, что мескалин еще не действует. Единственно, что можно было отметить в этом периоде, этот усилившийся насморк. Заходит человек, не знакомый не только мне, но и большинству окружающих, знакомится со всеми и в последнюю очередь со мной, подчеркивая свое имя, отчество и фамилию. Это подчеркивание кажется мне подозрительным. Я понимаю, что это один из многих экспериментаторов, который через 1 - 2 часа спросит у меня свое имя, и если я забуду его, то обязательно отнесет это за счет психопатологии. Стараюсь запомнить. Проходит еще полчаса, но мескалин психопатологического действия не оказывает. Однако появляется легкая тошнота, насморк и шум в области затылка. С огорчением думаю, что мескалин не действует. Через 40 минут решаюсь ввести вторую порцию. Окружающие сомневаются, стоит ли это делать, но дают разрешение. На месте первого укола отмечается покраснение, значительная припухлость. Создается впечатление, что мескалин не рассосался, а "застрял" в подкожной клетчатке.

...12 час. 40 мин, В другую руку введен 1 мл раствора мескалина. Появившийся тут же инфильтрат медленно рассосался при массаже.

Возвращаюсь в экспериментальную комнату. Продолжаю оживленную беседу с окружающими. Насморк, шум в задней области головы усиливаются.

...13 час. 30 мин. Значительно выступают признаки подавленности. Меньше наблюдаю за окружающими, поглощен собой. Выхожу в соседнюю комнату, где сидят несколько врачей. На вопрос о самочувствии отвечаю: "Пока ничего", и задаю встречный вопрос, покраснело ли у меня лицо, ибо чувствую приливы крови к голове.

Одновременно ощущаю, как слезы наворачиваются на глаза. Стало стыдно. Вернулся в экспериментальную комнату. На заданный экспериментатором вопрос о самочувствии не отвечаю, ибо боюсь заплакать. Полулежа на койке, прикрыл глаза и заплакал. Испытываю какую-то внутреннюю тяжесть, состояние тяжелого переживания, но причины никак не могу найти. Такое состояние продолжается 2-3 минуты, после чего настроение быстро сменяется. Продолжаю беседу с окружающими. Разговаривать легко, но я стараюсь говорить медленно, обдумывая каждое слово и пытаясь сохранить спокойствие, хотя мне хочется говорить о многом. Уже в этом периоде появилось желание скрыть сознаваемые психопатологические феномены, ибо не хотелось очутиться в глупом положении. Не хватало слов для ответа. Некоторые слова выпадали, и начатое слово не мог закончить. Заметив это, присутствующие врачи стали спрашивать у меня свои фамилии. Я очень сконфузился, когда не мог вспомнить фамилию врача С., которого вижу каждый день на работе. Назвал только его имя, отчество и, мучительно вспоминая, только через 40-50 минут назвал фамилию. То же произошло с фамилиями других врачей. Текущие события рассказывал правильно. Состояние эйфоричное. Я шутил, и мне казалось, что все мои остроты очень удачны. Много говорил, хотя обдумывал каждое слово. Однако... внутри, или, как я выразился, моему соматическому "я", было крайне тяжело, и оно не соответствовало общей веселости, бодрости.

...По предложению психолога читаю какой-то рассказ. Читаю очень рассеянно, отвлекаясь, так как в это время вспоминаю забытые фамилии присутствующих. Читать было трудно, так как шрифт "ломался", отдельные буквы выходили из строки, то поднимаясь, то опускаясь. Общий смысл как будто улавливал. В это время, как и в дальнейшем, старался скрыть свои ошибки. Несмотря на многоречивость, контролирую свои действия и слова. Роль самонаблюдения и самоконтроля занимала большое место...

Незаметно для меня вошел близкий товарищ С. Я взглянул на него: лицо необычайно бледное, слегка приплюснутое. Взглянув на него, я заплакал. Причину своих слез объяснить не мог. Появилось какое-то моторное беспокойство. Начал ходить по комнате и обдумывать происходящее. Никак не мог сообразить, что происходит. Наконец вспомнил, что это действие мескалина, но мысли обрываются. Вспоминаются отдельные эпизоды сегодняшнего дня, но быстро исчезают.

Хочу прийти в себя, но не удается. Подхожу к дверям и начинаю петь. Поворачиваюсь, подхожу к С., несколько раз глажу его по голове, говорю: "Ну и дела". Хотелось быть понятым, ждал какой-то помощи. В это время мне показалось, что стена очень выпуклая, выбухает полукругом. Подхожу вплотную и вижу, что две стены, стоящие под прямым углом, все больше и больше приближаются друг к другу и стоящая в углу этажерка вот-вот будет раздавлена ими. Убираю этажерку, отхожу от стены и вижу, что обе стены, уменьшаясь, идут за мной, принимая полукруглую форму. Эти явления совершенно реальны для меня. Я мучительно хочу понять, в чем дело, хотя и сознаю всю нелепость происходящего. Возвращаюсь и ощупываю стены. Чувствую руками, что они находятся под прямым углом, но стоит мне только отойти, как все принимает прежний извращенный, вид: стены начинают сходиться, мне становится страшно.

На стене висит картина в раме, изображающая лес в зимнюю пору. Картина более ярка, чем обычно, но это не поражает, бросается в глаза лишь рама - уж очень она широка (примерно в 4 - 5 раз шире обычной). Я ощупываю ее руками и убеждаюсь в том, что она не увеличена. Я отхожу от нее, и рама принимает извращенную форму. Комната становится то более широкой, то более узкой, непрерывно меняя свои очертания... Отмечаю необычный наплыв мыслей. Вспоминаются давно забытые сцены, переживаю давно прошедшие события. Все они в основном относятся к тяжелым, трудным минутам жизни. Мысли текут необычайно быстро, и я не пытаюсь задержать их, управлять ими, хотя не говорю с окружающими о вещах, которые вспоминаю, ибо хочу многое скрыть. Контроля над речью не теряю, несмотря на то что испытываю желание все рассказать и вызвать сочувствие окружающих... Решил написать письмо. В течение 3-4 минут не мог начать. Лист бумаги казался уж очень большим, размеры ручки превышали обычные. Я приступил к письму, и тут возник ряд трудностей. Я хотел написать слово "Валя", но пока писал "Ва", буква "а" улетела в сторону окна. Не понимая, в чем дело, я встал и пошел в обратную сторону, к дверям, чтобы мысленно поймать улетевшую букву. Поймав ее, возвращаюсь к столу и дописываю. Вижу: буква на месте. Буквы растут здесь же, одна больше, другая меньше, непрерывно скачут. С трудом заканчиваю письмо. Как оказалось в дальнейшем, в письме не было никаких искажений. Двигательное беспокойство проходит. Ложусь на койку. Входят несколько врачей, и среди них психолог Б. Я узнаю ее, но она какая-то "обновленная". Лицо очень яркое, с тонкими чертами, смуглое, полное печали, большие черные брови нависли над глазами, волосы длинные.

16 часов... Безучастное отношение окружающих отталкивает мена от них. Я замыкаюсь в свой внутренний мир. Мне хочется быть одному, уйти от всех, ибо никто все равно не поймет испытываемой мною психической боли одиночества. В результате всего этого возникает резкая подавленность. Сознание одиночества, чувство печали возрастают в связи с тем, что окружающие, не понимая меня, задают мне вопросы, которые я воспринимаю как любопытство черствых, бесчувственных людей. Приходишь буквально в ярость, когда в такой момент тебя вдруг спрашивают: "Не хотите ли сыра?" Злишься и думаешь: разве можно задавать такие вопросы тому, кто нуждается, чтобы ему помогли уйти от тяжелых психических переживаний? И наряду с этим мне хочется шутить, болтать, рассказывать комические истории о присутствующих здесь психиатрах, иронизировать над ними. Свое состояние представляю как состояние пьяного человека, потерявшего всякий стыд. Мысли текут необычайно быстро, сменяясь и пак бы напластовываясь, обгоняя друг друга. Вспоминаются картинки из далекого прошлого, из детских лет, связанные скорее с неприятными моментами. Они возникают и исчезают с кинематографической быстротой, в результате остаются какие-то обрывки, а в итоге пустота, нет ничего цельного.

Появляется врач Э. Я охотно беседую с ним, шучу. Уж очень смешным кажется мне его тонкое лицо, а главное, коротенькая жилетка, которая становится все короче и, наконец, поднимается кверху. Пуговицы соответственно так же уменьшаются, а пиджак не изменяется. Закрываю глаза и вижу, что сидящая в комнате врач С. удаляется от меня, уменьшаясь в размерах, приобретая вид маленького ребенка, пухленького, с толстыми щечками. Я открываю глаза, и картина меняется: врач С. такая же, как всегда. Я рассказываю об этом. В эти минуты при закрытых глазах мне казалось, что уловить какую-нибудь закономерность в этом движении невозможно. В вихре движении я как бы плаваю в безвоздущном пространстве, не чувствуя ни рук, ни нот, ибо они очень легкие. Все это происходит при открытых глазах...

...Охотно отвечая на вопросы, задаваемые мне со всех сторон, испытываю злобу. Мне кажется, что на меня смотрят примерно так же, как на маниакального больного, зачастую привлекающего внимание своей болтовней.

Один из врачей, невропатолог, пытается "облегчать" мое состояние исследованием рефлексов. Мне кажется это диким, и я заявляю, что только невропатолог при помощи своей грубой методики может питаться влезть в "душу" больного человека. Как мне казалось, я нахожу поддержку только в одном враче, который более искренно, чем другие, пытался заглянуть в глубь моего настоящего "я" и интересовался моими соматическими ощущениями. Поэтому я направляю к нему свои жалобы и пытаюсь найти объяснение, почему именно он понимает мою боль...

...Я пытаюсь уснуть, по окружающие мешают мне, несмотря на то что вес они молчат. Слух мой необычайно обострен, и я прекрасно слышу даже скрип пера экспериментатора. В комнату входит все больше людей. В широко распахнутых дверях появляется А. На миг ее лицо как-то расплывается, принимая форму картины, прикрепленной к портьере, которая непрерывно колышется, как будто сзади дует ветер. При приближении А. все это проходит. Она садится напротив меня и вступает со мной в беседу. Мне хочется что-то сказать ей, но мысли бегут, как обрывки каких-то картин, быстро сменяя друг друга. Я не могу сосредоточиться. Я жму ей руку и говорю, что ищу близкого человека, который мог бы понять мою внутреннюю жизнь. Фигуру появившейся М. воспринимаю как удлиненную, вытянутую, однако при приближении ко мне воспринимаю ее нормально...

18 часов... Начинаю все больше и больше понимать себя. Внешняя эйфория постепенно "соединяется" с проходящей внутренней замкнутостью, болью, тоской. Я все помню и чувствую невероятную усталость, слабость. Клонит ко city, но я боюсь, что усну и никто не будет следить за пульсом, хотя знаю, что острое состояние прошло..."

Еще через три часа эксперимент закончен. Исследователь пришел в себя, действие мескалина прекратилось. Вряд ли приведенное самонаблюдение нуждается в специальных комментариях. Оно достаточно наглядно показывает, что есть ядовитые вещества, которые могут временно вызывать психические нарушения. Вместе с тем сегодняшний борец с психическими болезнями, как и всякий активный борец, должен обладать смелостью, мужеством, идти на оправданный риск. Без этого вряд ли можно было ввести себе препарат, зная, что за этим последует.

Тот факт, что психотомиметические средства берутся в наши дин на вооружение наукой, позволяет вписать в летопись наступления на психические болезни еще одну впечатляющую страницу. Другое дело - когда они используются в неблаговидных, мягко говоря, целях. В газетах все чаще встречаются сообщения о создании в США и ряде иных крупных капиталистических стран специальных видов химического оружия, способного вызывать у люден нервно-психические расстройства и устанавливать "мозговой контроль". На секретных складах накапливаются препараты, предназначенные для психического воздействия на потенциального противника в случае воины, на внутренних врагов - демонстрантов и на заключенных (к ним мы еще вернемся). По свидетельству западногерманского журнала "Штерн", на складах федерального ведомства по гражданской обороне собрано 5 миллионов ампул и 6 миллионов таблеток транквилизаторов для "исправления" арестованных демонстрантов. По данным, опубликованным газетой "Вашингтон пост", с 1958 по 1975 год в химико-биологическом комплексе армии США Эджвуд (штат Мэриленд) 7 тысячам ничего не подозревающих американских военнослужащих был введен психотропный препарат "ЦАР 30 10 60", влияющий на двигательные функции человека и "дезориентирующий" его. В федеральной тюрьме Марион (штат Иллинойс) проводились эксперименты но воздействию на психику человека препарата "МК-ультра" (шифр МК в данном случае подразумевает "мозговой контроль" ). К сожалению, перечень сообщении подобного рода может быть значительно расширен[2].

Все это с новых позиций ставит вопрос о социальной ответственности ученых, врачей, в том числе и психиатров, перед человечеством в настоящем и будущем.

О психофармакологии, особенно люди непосвященные, могут говорить с поэтическим пафосом - еще бы, таблетки регулируют святая святых, психическую жизнь человека! Для специалистов это предмет каждодневного напряженного труда, в котором пафос, как и в любом другом деле, остается за рамками непосредственных задач.

1. А.Б. Александровский - известный советский психиатр (1899 - 1961), отец автора настоящей книги. (Примеч. ред.)
2. См.: Правда. 1983. 12 толп; Мед. газ., 1983. 15 июля.

Автор - врач-психиатр, ЛАУРЕАТ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ПРЕМИИ СССР, доктор медицинских наук Юрий Анатольевич Александровский.

2-е, доп. изд.
М.: Советская Россия, 1985. - 256 стр., ил.
Тираж 100 000 экз.
Цена 75 к.